Выброшенный из украинской режиссуры чисткой Постышева и Косиора, лишенный и «Березиля», и всей своей жизни в Харькове, Лесь Курбас осенью 33-го года бежит в Москву. Работу находит в Государственном Еврейском театре (Михоэлса).
Лесь Курбас знал восемь языков, в том числе идиш, поэтому для него не было никакой проблемы работать в еврейском театре. Здесь, в Москве великий украинский режиссер выбрал для постановки пьесу Вильяма Шекспира «Отелло».
«Кто управляет собственной судьбою?
Я не опасен, хоть вооружен.
Все пройдено, я у конечной цели.
Зачем вы в страхе пятитесь назад?
Тростинкой преградите путь Отелло, И он свернет. Куда ему идти? » (Вильям Шекспир «Отелло», перевод Б. Пастернака) Однако разгром украинского Відродження достал его и в Москве. Уж слишком заметной фигурой был великий украинский режиссер, чтобы НКВД не удалось его отыскать.
Впрочем, вряд ли он, действительно, верил, что обманет судьбу? Мне очень хотелось бы знать, он выбрал пьесу «Отелло» потому, что хотел рассказать о «времени Яго» или о том, как благодарные сограждане срывают шкуру со своего «неблагодарного» кумира Отелло?
Но этого нам знать не дано… Читая дело НКВД на Леся Курбаса невольно задаешь себе массу вопросов, ответов на которые, нет. И дело вовсе не в хитрости следователей НКВД. Вообще само дело о террористической деятельности Украинской Военной Организации (УВО) не просто шито белыми нитками, а вообще рассыпается от малейшего прикосновения.
Давайте представим себе, что несколько человек, которые оружие, может быть, держали в руках десять лет назад, решили совершить публичное убийство во время премьеры спектакля или конференции ВКП(б). Первое, что неизбежно должны они сделать, это хотя бы пару раз провести стрельбы с пистолетом. Ни у кого не могло быть сомнений – это чистое самоубийство. И пойти на него, не проведя минимального знакомства с оружием – это уже из области бреда. И при этом на допросах четко все говорят, что о терактах только говорили, но не делали НИ ОДНОЙ попытки заняться оружием. Следователи даже не считали нужным спросить, а умели ли вообще обвиняемые стрелять из пистолета или револьвера? А тут они почти год обсуждают теракты, но НИ РАЗУ не провели стрельбы.
Таким образом, вся эта история с терактом – разумеется, липа.
Но если кто-то думает, что после ответа на это т вопрос все становится ясным – тот глубоко заблуждается. И главный вопрос – ПОЧЕМУ? Почему так легко эти люди соглашаются с обвинениями, так старательно подчеркивают свои «террористические» намерения?
Существует очень простое и ясное объяснение – пытки. Это слово должны, как бы объяснить все: обвиняемых били, и они соглашались на любые, нужные следователю показания. Красивая версия, только в отношении Леся Курбаса она вызывает серьезные сомнения. То, что, возможно, били Ткачука или Дацькова, отрывки из чьих показаний мы читаем в деле Леся Курбаса, мы не можем ни опровергнуть, ни подтвердить. Но вот с самим Лесем Курбасом ситуация иная.
В Деле имеется допрос Леся Курбаса работником прокуратуры (Зам прокурора ГПУ УССР – Крайний), контролирующим следствие НКВД. ТСН, например, в своей передаче о судьбе Леся Курбаса приводят отрывки из этого допроса. При этом, учитывая дальнейшую судьбу великого режиссера, эти отрывки, как бы говорят о чудовищном лицемерии НКВД и его следователей. Обычно приводят слова:
«Вопрос: Есть ли у Вас какие-то жалобы на действия ГПУ? Возможно, к Вам здесь плохо относились, заставляли признаваться.
Ответ: Абсолютно никаких. Отношение ко мне во всех случаях было насквозь корректным и исключительно вежливым».
Хорошо зная свидетельства о бесчисленных пытках конца 30-х, эти слова воспринимаешь, как чистое лицемерие, когда избиваемого заставляют заявить, что никто его не бил.
Однако, если мы обратимся к дальнейшей беседе прокурора с Лесем Курбасом, то картина покажется вовсе не столь однозначной.
По сути говоря, Лесь Курбас, даже, спорит с прокурором. Он ведет себя как человек, имеющий свое мнение, человек, конечно, напуганный, но напуганный не смертельно, пытающийся сохранить свое достоинство. Он в очередной раз пытается объяснить свою позицию. Возникает ощущение, что Лесь Курбас рассматривает встречу с этим представителем карательных органов, как с еще одной попыткой объяснить «партии» свою линию.
Я абсолютно уверен, что, если бы Леся Курбаса систематически били, он никогда бы так себя не вел на допросе с прокурором.
Надо вспомнить, что, когда Леся Курбаса только арестовали в Москве, он сразу попытался найти общий язык со следователем. Обычно принято говорить, что Лесь Курбас отказался признать обвинение в Москве, и только после этапирования В Харьков начал давать признательные показания. К сожалению, нам не известно, что именно говорил на допросах в Москве Лесь Курбас. Он лишь НЕ ПРИЗНАЛ предъявленные обвинение.
Но почти сразу после прибытия в Украину он начинает пытаться найти общий язык со следователем. На первом же допросе Лесь Курбас «разоружается» перед партией. Он сразу признает, что допускал идейные ошибки:
«Настоящим заявляю о своем полном и окончательном разоружении перед Соввластью и признаюсь в том, что принадлежал к контрреволюционной организации УВО».
Очень быстро и очень искренне он признает все свои ошибки:
«Саботаж «линии партии», отрыв от «линии» репертуара украинского театрального процесса…» и так далее.
Первоначально, несомненно, Лесь Курбас воспринимает свое дело, как очередную «чистку» театральных кругов. И он тут же соглашается со следователем. Он готов «очиститься». Лишь потом, до него доходит, что его ходят не «очистить», а обвинить в террористической деятельности. И сначала он пытается как-то от этого отказаться, но очень быстро понимает, что от него хотят следователи.
И вот эта «легкость» в признании вины, не укладывается в схему – выбили!
Лесь Курбас, несомненно, один из величайших украинских режиссеров. И его творческая карьера в 20-е годы без всяких скидок говорит о его гениальности. И все-таки, как это не прискорбно говорить, Лесь Курбас оказался не просто на большевистской волне в те годы, он стал, во многом символом этой волны.
Большевики в 20-е годы в Украине воспользовались идей национально-демократических украинских партий и сделали ставку на массовую украинизацию Украины, не взирая на мнение самых живых, проживающих в большевистском царстве. Одна цифра. На конец 20-х годов в Украине было 66 – украинских театров, 12 – еврейских и три – русские стационарные театры. Очевидно, что эти цифры никак не соответствовали запросам зрителей, говорящих на русском языке. Аналогичной была ситуация и в литературе, и в журналистике. Эта волна украинизации стала питательной средой для Украинского Відродження, для тех сотен авторов, которые пришли в литературу, культуру, искусство на этой волне. Но признав право власти на украинизацию, они одновременно признали и право власти делать с ним все, что власть захочет.
В начале 30-х годов власть меняет в Украине свою политику. Очень сложно определить, почему Сталин избирает такую стратегию. В Украине, в отличие от других регионов, те люди, которые проводили украинизацию сверху, были надежными сторонниками Сталина – тот же Каганович. Я имею в виду главных дирижеров процесса, а не местных наместников. Но ни наказав свою подручных, Сталин в начале 30-х годов принципиально меняет направление своей стратегии. Возможно это связано с крахом политики НЭПа в деревне, и Сталин решает, что у него достаточно сил раздавить деревенскую стихийную оппозицию? Возможно это происходит на фоне уничтожения наиболее компетентных представителей российской имперской науки: в это же время ссылаются и видные питерские и московские ученые историки экономисты. Идет процесс Промпартии, за которую СССР заплатит тотальной инженерной безграмотностью – сыгравшей чудовищную роль в будущей войне. Возможно, здесь сыграла роль идея «осажденной крепости», которая становится главным идейным постулатом власти Сталина («обострение классовой борьбы при построении социализма» - примерно так она официально называлась).
В Украине на плечах Постышева и Косиора пришла новая политика. И этой новой политике «Українске Відродження» было не нужно, а в чем-то даже опасно.
Самое страшное во всем этом, что эти самые украинские интеллектуалы были морально к этому готовы. Сказав «А» насильственной политике «украинизации», они не видели сил сказать «Нет» новой политике. Они хотели мира с этой властью. Ведь это была «их» власть.
Эти рассуждения могут показаться кому-то чудовищными: жертвы, добровольно отдающие себя в руки своих палачей. Но ведь в том то и дело, что они не считали карательные органы палачами.
Вы можете себе представить, чтобы жертва сказала палачу – «я прошу в дальнейшем меня использовать по специальности». А ведь именно это говорит в конце допроса прокурором Лесь Курбас. И надо сказать, что он не ошибся. Великого режиссера, действительно, использовали по специальности. Три года. Он, даже, поставил «Смерть Тарелкина» - весьма актуальная для 30-х годов пьеса.
Очень характерная деталь. Когда в 1955 году проводится новое следствие по делу расстрелянного Леся Курбаса, но новому следователю даже не потребовалось никакой особой следственной работы. Он поднимает расстрельное дело режиссера и читает там, что режиссер говорит своим друзьям в лагере, что Сталин нарушает ленинские нормы национальной политики. Учитывая, что она приводится в деле, как обоснование расстрела, трудно представить себе, что она выдумана следователем. А дальше все просто. За эту фразу в 37-ом году расстреляли, а в 55-ом признали не виновным.
Во-многом, Лесь Курбас повторил трагическую судьбу человека, который безо всякого сомнения, оказал очень большое воздействие на его творческий мир – Всеволода Мейерхольда. Ведь не случайно, Осип Мандельштам, увидевший в 1926 году спектакли «Березиля», написал, что ему они очень напоминают причудливую смесь из спектаклей Мейерхольда и Камерного театра (Таирова). К величайшему сожалению, Иосиф Сталин не любил ни Мейерхольда, ни Таирова.
Он простил многое Михаилу Булгакову, чьи «Дни Турбиных» были ему понятны и близки, и ничего не простил причудливым поискам рьяного большевика и гениального постановщика Мейерхольда. И трагикомические поиски Леся Курбаса и Николая Кулиша были ему также чужды. И им даже не дали шанса выжить.
И на последок, вспомним последние слова Отелло:
«Когда вы будете писать в сенат Об этих бедах, не изображайте Меня не тем, что есть. Не надо класть Густых теней, смягчать не надо красок.
Вы скажете, что этот человек Любил без меры и благоразумья…»