Вторая волна мирового кризиса грозит окончательно расшатать утлое, неуютное и необустроенное за 20 лет постсоветское пространство. Отсюда бежали и 100 лет назад. Грядет эмиграция интеллигенции, уставшей от ожидания лучшей жизни. В любом статусе, но подальше от цикличного хаоса. Новые беглецы, испытывая непреодолимый внутренний протест, ищут поддержки и сочувствия у первопроходцев.

Дмитрий Быков и Михаил Ефремов даже затеяли цикл «Гражданин поэт» – иллюзию уличного театра на фоне иллюзии свободной жизни. Со сцены читаются быковские социально-сатирические стилизации под русских поэтов, оппонентов безысходности. Один из последних этюдов посвятили Александру Вертинскому – одному из самых знаменитых беглецов. Позже он решился вернуться к тому, от чего бежал. И только коллекция его пластинок в доме Сталина спасла «Пьеро» жизнь.

О малоизвестных подробностях жизни отца мы побеседовали с его дочерью, актрисой Анастасией Вертинской.

– Почему Александр Вертинский, эмигрант и декадент, певец, популярный в США и многих странах Европы, так хотел вернуться в сталинский СССР, где его могли ждать репрессии и даже расстрел?

– Он тосковал по России, и эта ностальгия сформировала его искусство. У Петрарки музой была Лаура, у Блока – Прекрасная дама, а у Вертинского – Ностальгия. Вертинский писал очень ностальгические стихи, в частности, посвященные Киеву, который снился ему во сне, вспоминал каштаны, улицы, дома – именно в эти родные места его тянуло. Кроме того, его манила на Родину не только тоска по близким местам, людям. Ведь он пел только на русском, а аудитория русской эмиграции в Европе, Америке и Китае, где он жил последние годы эмиграции, до какой-то степени была исчерпана. Кроме того, незадолго до возвращения в СССР он пел в маленьких ресторанах, и, как большой артист, тосковал по большой сцене. Ему хотелось стоять перед публикой и быть отделенным светом рампы, потому что одно дело, когда ты поешь для людей, сидящих за столиками, а другое – когда поешь в большом зале и понимаешь, что люди пришли слушать тебя, а не просто есть и пить. Когда он вернулся в СССР, у него были огромные концертные залы, он ездил по всей стране, давал так называемые «шефские концерты» – благотворительные. Старался, как я понимаю, замолить свой грех эмиграции. Как человек, оставивший родину, как интеллигент, наверное, он ощущал долю вины.

– Когда Вертинские вернулись в СССР, в Москву, они получили квартиру на улице Горького. Это был подарок правительства?

– Когда Вертинский вернулся с семьей в Россию, он долгое время жил в гостинице «Метрополь», квартиру ему дали не сразу. Лишь позже государство предоставило ему квартиру на ул. Горького (теперь – Тверская).

– Какой вообще показалась Вертинскому жизнь в СССР после приезда?

– Если почитать его письма, можно проследить, как менялось его восприятие жизни в СССР – от восторженного человека, которого замечательно встретили в России, до осознания того, кем был Сталин. В СССР его многие любили – песни Вертинского не были забыты. Пластинки «на ребрах» кочевали из рук в руки даже в тот период, когда он был в эмиграции и считался нелегальным, запрещенным певцом. И хотя по советскому радио передавали бравурные песни о социализме, в домах слушали Вертинского. Его пластинки считались большой ценностью и редкостью, за одну такую пластинку можно было купить много чего на рынке в те голодные времена. В отношении любви и народного признания, его жизнь в России была очень счастливая. А еще у него была семья, которую он приобрел за долгие годы скитаний, и дети – мы с сестрой – это его очень согревало. Но он, конечно, видел страшную послевоенную разруху в стране, тяжелую жизнь, горе людей и это чрезвычайно травмировало. Кроме того, он прозревал по отношению к Сталину. Вообще, то, что его Сталин не убил – достаточно парадоксальное явление. Хотя и жить ему не давали. Вертинский официально не был признан и ужасно страдал из-за этого. Когда он гастролировал, его афишу можно было вывешивать только на том здании, в котором должен был состояться концерт. Несмотря на это, у него всегда были полные залы, билеты расхватывали моментально. Но о Вертинском ни словом не обмолвились: ни в газетах, ни по радио, ни на нарождавшемся тогда телевидении. Скорее, выходили ругательные статьи о его «буржуазно-упадническом искусстве», зачем это он вернулся и в таком духе. Тем не менее, его не посадили, не расстреляли, и нас в лагеря тоже не сослали. Почему? Это вопрос исторический. На него ответить мне, человеку, не анализирующему историю во всем ее объеме, невозможно. У Сталина были свои прихоти. Он слушал Вертинского по ночам, у него были все его пластинки.

– Вертинский пытался изменить свой статус в СССР?

– Пытался. Он написал письмо министру культуры, но оно осталось без ответа. Нападок в прессе на него стало меньше после того, как он сыграл роль кардинала в фильме «Заговор обреченных». За эту роль в 1951 году он получил Сталинскую премию, которая стала чем-то вроде охранной грамоты. Сталин никогда не давал премий за отрицательные роли, но, видимо, к Вертинскому было какое-то особое отношение. Рассказывают, что, когда фамилию Вертинского внесли в расстрельные списки, Сталин собственноручно вычеркнул ее из списка красным граненым карандашом. В том, что Вертинского хотели убрать, не было никаких сомнений. На него шли доносы. Ему было достаточно приехать в Хабаровск и просто зайти в гости к какому-нибудь другу молодости, чтобы его обвинили в том, что он связан с сионистскими кружками, в масонстве, в антисоветском заговоре. В общем, если бы хотели, наверное, дали бы ход такого рода доносам. Но, как видно, судьба была милостива к Вертинскому. По-настоящему, он беспокоился не за себя, а за нас и маму. Он был единственным кормильцем в семье, намного старше жены – на 34 года – и понимал, что уйдет из жизни раньше. Это тоже заставляло его много работать, чтобы обеспечить семью.

– Когда Александр Николаевич вернулся в СССР, он бывал на своей родине – в Киеве?

– Конечно, бывал. Он пел в Киеве, ходил по Крещатику, вспоминал места, где жил. Москва – это все-таки город, куда он уехал за славой. И впервые добился ее – в театре Арцибушевой, где выступал. А Киев – его альма-матер: здесь он родился, рос, начинал, как юный литератор, публиковался в газетах. Конечно, он любил Киев, что и говорить!

– Как складывалась судьба семьи Вертинского после его смерти – ведь вы были детьми полуопального певца, бывшего эмигранта?

– Моя карьера началась довольно рано, в 15 лет, и кинопопулярность затмила все остальные обстоятельства моей биографии, поэтому я никогда не ощущала негативного отношения к себе, как дочь эмигранта. В школе мы тоже не сталкивались с предубежденным отношением к себе из-за фамилии. Да я в детстве никогда и не была бунтаркой. Скорее, человеком легко подавляемым. Не давала повода для антагонизма. Наоборот, когда я стала сниматься в первых фильмах, а фамилия все-таки известная, люди, знавшие Александра Николаевича, все время с любовью узнавали меня, как его дочку. С властями же я не имела никогда никаких дел.



– Вертинского называют «отцом основателем русской авторской песни», «родоначальником русского шансона», «создателем бардовской песни», и даже «отцом современной русской рок-поэзии». А Борис Гребенщиков записал и издал отдельным альбомом песни Вертинского в своем исполнении. Действительно есть преемственность?

– У меня есть этот альбом Гребенщикова. Рок-стиля я там не услышала. Просто Гребенщиков исполняет по-своему Вертинского, под гитару. Вообще, я думаю, совершенно неправильно проводить какие бы то ни было аналогии, с какими бы то ни было певцами. Вертинский – уникальное явление в эстрадной культуре, он создал свой особенный мир. На кого он похож, я сказать не могу, кто ему предшествовал, тоже не знаю. Все, кто были после него – были совершенно другими с точки зрения эпохи, стиля и всего остального. И Окуджава, и Высоцкий, и Визбор, кого ни назови… Мне кажется, у него не было последователей. Вот он такое герметическое явление в русской культуре. И этим самоценен. Что касается бардовской музыки – Вертинский бардом не был. Он был, скорее, русско-французским шансонье и привнес в русскую культуру часть французской. Шансонье – это человек, который, все-таки, выступает на эстраде.

– Говорят, с семьей Вертинских дружил Высоцкий, часто приходил к вам в гости, прекрасно знал репертуар Александра Николаевича, исполнял его песни на домашних концертах, а «Лиловый негр» даже попала в фильм «Место встречи изменить нельзя».

– Да, совершенно верно. Конечно, не так часто, но он приходил в гости к нам домой. Кроме того, театральная среда кипела-бурлила, и мы миллион раз встречались на всевозможных капустниках, театральных событиях, когда кого-то чествовали. Это была очень дружная среда молодых актеров театра и кино. Сейчас жизнь немного изолировала людей друг от друга. А тогда ходить особенно было некуда, видео не было, поэтому мы все время встречались в творческих домах.

– Как Высоцкий отзывался о музыке и стихах Вертинского?

– Вы знаете, он его просто обожал. Кроме того, Высоцкого и Вертинского роднила творческая опала. Высоцкий переживал из-за того, что был так популярен и известен, а официально его нельзя было нигде публиковать. И так же он жалел Вертинского и его искусство, потому что такая опала для художника очень болезненна. Когда в 60-х в СССР приехал Ив Монтан, Москва сходила по нему с ума, билетов было не достать, и папа страшно переживал: почему такая слава Иву Монтану, а обо мне ни слова? Разве я не русский Ив Монтан? Высоцкий относился к этому с юмором и шутил с нами своим характерным хриплым голосом: «Девочки, нас с вами тут гр-р-рабят! » Это относилось к тому, что никому никогда не платили официальные гонорары, а пластинки не выходили – только из-под полы передавали какие-то записи.

– При жизни Вертинского в СССР так и не выпустили ни одной его пластинки?

– Ни одной. Когда он вернулся в Советский Союз в 1943 году, то, вплоть до его смерти, ему не разрешали записываться в профессиональной звукозаписывающей студии. Он всегда был «запрещенно-разрешенным» певцом. С одной стороны, его не сослали в лагеря, нас всех пощадил Сталин, у него были аншлаговые концерты, и нельзя было достать билетов. Но, с другой стороны, о нем официально никогда не было, ни единого слова – ни в газете, ни по телевидению. Поэтому официально он не записывался, хотя у всего Политбюро ЦК были его пластинки дома. Был такой случай. Однажды ночью его с аккомпаниатором попросили напеть 16 песен для политбюро ЦК КПСС. Пока он эти песни записывал, в студии стояла военизированная охрана. Потом они выпустили эту запись на шеллачных дисках для себя, для внутреннего пользования, но мы их никогда не видели. Только через лет 20 после смерти Александра Николаевича, в СССР вышел его первый диск. Естественно, он очень переживал по поводу того, что его не публикуют ни на каких носителях, как и по поводу недолговечности старых шеллачных пластинок «Коламбии» и «Парлофона», которые ходили тогда в России. Ведь если по такой пластинке хотя бы однажды пройдет игла, чистой записи никогда уже не будет, и его голос не доживет до будущих поколений. К счастью, были записи и на магнитофонную ленту, которые делали из-под полы звукорежиссеры. Вот в таком виде этот весь архив нам и достался после его смерти. Это все были любительские записи или старые профессиональные, поэтому моя задача заключалась в том, чтобы отреставрировать и переиздать его записи на современных качественных носителях. Теперь голос Вертинского абсолютно очищен от шума и совершенно замечательно звучит.

– Сколько песен, которые не записаны или не сохранились?

– Таких песен на самом деле нет.

– Как вы собирали материал к книге воспоминаний об отце? Использовался домашний архив?

– Эта книга уже была издана в советское время издательством «Правда». Так что, это, в сущности, переиздание. То, что было вымарано – возвращено, дополнено большим фоторядом. Фотографии напечатаны на серебре, символизирующем Серебряный век, к которому Вертинский принадлежал.

– А что советскую цензуру не устроило?

– Вы знаете, эти вымарки были, как ни странно, не по идеологическим соображениям, а по каким-то редакторским.

– Самое яркое воспоминание о вашем детстве, связанное с отцом?

– Такого самого яркого эпизода у меня не сохранилось в памяти, просто он был настолько уникальным человеком, настолько ярким, что все детство прошло под знаком любви к нему. Он потрясающе организовывал нашу праздничную жизнь. Очень много гастролировал и всегда приезжал с подарками – куклы, туфельки, гольфы, перчаточки. Вообще, он очень любил делать подарки, очень. Ну и мы ждали, трясли его как елку и кричали: «Папа, что ты нам привез? Что ты нам подаришь? », и это его страшно радовало. У него было позднее отцовство, и он нас никогда даже не спрашивал, как мы учимся в школе, какие у нас оценки. Наоборот, приходил в восторг, когда у меня были «двойки», и говорил: «Она вся в меня». Он нас очень баловал. И если бы не строгость бабушки, которая постоянно призывала нас к дисциплине и труду, я думаю, мы были бы двумя весьма избалованными девицами.

Он очень много работал, и все старались к его приезду забыть проблемы, ссоры. Бабушка пекла пироги, приходили гости, стол был полон угощений. Нас с сестрой Машей, конечно, выгоняли рано спать. Но мы все равно возвращались к двери и глядели по очереди в замочную скважину. И эта мизансцена – «папа через замочную скважину» – сохранилась с детства, когда он такой близкий, но в тоже время немножко недоступный.