Напомню старую остроту. Какая мать уверена, что растит гениального уникального человека? Каждая. И не то, чтобы мать ошибалась… Так вот, каждый читатель уверен, что у него есть литературный вкус и его перспектива — эталонна. И не то, чтобы тот читатель ошибался… Но! Для чего мы тогда оцениваем книги на goodreads.com и подобных ему ресурсах? Зачем отчаянно спорим в книжных комьюнити? Почему в конце концов в литературном процессе есть особая институция, которая отвечает за селекцию, — профессиональные читатели? Откуда потребность оценивать (не обсуждать, именно оценивать) прочитанное и остро настаивать на своей оценке? Это потребность казаться лучше, чем мы есть. В социологии такие действия называют «приращением символического капитала». Когда мы даем свою безапелляционную оценку той или иной книге, мы хотим потрясти окружающих своей начитанностью, не без того, но большей частью искренне желаем, чтобы кто-то полюбил то же, что любим и мы.
[see_also ids="649972"]
У французского драматурга Ясмины Резы есть красивая провокационная пьеса «Арт».
Серж, врач-дерматолог, покупает картину. Белое большое полотно, на нем еще есть слегка прозрачные белые полоски. Его ближайший друг Марк, инженер-авиастроитель, злится, что друг купил «такое дерьмо» за сумасшедшие деньги. Марк не может понять, чем Сержа очаровала эта картина, между друзьями разгорается конфликт. Каждый обвиняет другого в заносчивости. В начале ссоры о ценности картины Серж старается задать поле их спора: дескать, друг, если ты называешь какое-то произведение дерьмом, то у тебя должен быть критерий оценки — хотя бы «дерьмо по сравнению с…»; но если ты не интересуешься какой-то отраслью искусства и не знаешь тамошних законов, то в принципе не имеешь права утверждать, что продукт, произведенный по тем законам, — дерьмо. На что Марк саркастично переспрашивает: «С кем ты сейчас разговариваешь? ». Друзья мирятся, когда владелец картины предлагает нарисовать на ней что-то вечным маркером. Марк проводит цветную черточку просто по прозрачной полоске, которая уже была на полотне, и рисует на ней лыжника в шапочке. После дружеского ужина они вдвоем долго смывают человечка. Теперь Серж объясняет желающим содержание белого полотна: это пространство, только что пересеченное человеком, которого мы уже не можем видеть. Картина перестала быть дерьмом для Марка, потому что он сам стал ее соавтором. А Серж убедился, что картина — шедевр, потому что у нее может быть множество адекватных ей толкований.
Какая остроумная штука!
Последние лет сто, от высокого модернизма, мы изо всех сил выделяем в художественном произведении свойство, которое настраивает или разрушает связи между людьми: эстетическое мы условно определяем как коммуникационное. На эту нашу попытку сделать искусство тем, что объединяет людей (даже тогда, когда люди неправильно это искусство понимают), и отреагировала Реза.
[see_also ids="647503"]
Джеймс Инглиш, стэнфордский литературовед, исследователь престижа в литпроцессе, рассказал в одном со своих эссе, как регулярно в конце семестра предлагал студентам распределить все прочитанные и проанализированные книги на две группы. Нужно было составить два списка: самые значимые и любимые (критериев распределения не было, только формулировки). Инглиш предположил, что хорошая книга — это та, которая прогуливается между капельками наших потребностей в престиже потребления и удовольствии от чтения. Оказалось, что в процессе обучения, семестр за семестром, в рубрику «любимые» перекочевывали все больше сложных, медленных классических произведений, а ближе до концу обучения граница между рубриками стиралась окончательно. Престиж начал равняться наслаждению. Профессиональное образование, прокачанные навыки чтения и анализа учат наслаждаться произведениями, которые считаются значимыми. Мы любим значимые книги за усилия, которые приложили, чтобы их полюбить. И главное: мы нуждаемся в том, чтобы эти усилия достойно оценили. Из тех, кто ставит пять звездочек «Найденному времени» Марселя Пруста (седьмому тому «В поисках утраченного времени», собранному редакторами из фрагментов уже после смерти автора), шестеро — поставят тому факту, что дочитали этот сложный роман.
Переход книг из рубрики «значимые» в рубрику «любимые», даже когда неясно, по каким критериями книга попала в эту рубрику, это на самом деле естественный процесс селекции и оценивания произведений.
Вы же слышали, какая печальная судьба постигла на старте «Моби Дика, или Белого кита» Германа Мелвилла? Роман вышел в 1851 году одновременно в Англии и США, и те, кто сейчас читает его как одну из выдающихся книг мировой литературы, могут удивиться, что первый тираж «Моби Дика» продавали с десяток лет. Большим американским романом «Белый кит» стал лишь после 1919 года, когда по случаю столетия автора о книге заговорили хором известнейшие литераторы страны. Первая рецензия на роман вышла в лондонской газете «Морнинг Геральд», она была позитивной, но несколько растерянной, рецензент искренне признавал, что ничего в этом произведении не понял, но с любопытством прочитал «эпичный ужастик». И это был лучший отзыв на книгу. Американские критики ее просто уничтожили. Из трех тысяч экземпляров американского тиража 125 книг отослали на рецензии, вышло больше 60 рецензий, все негативные, и большинство очень агрессивные. Рецензии на «Моби Дика» писали высококвалифицированные критики, дальше их тезисы подхватывали книжные обозреватели, у каждого из критиков был вкус и экспертиза. И на Мелвилле произошел сбой системы.
[see_also ids="643455"]
Так бывает, когда в руки профессионального читателя попадает радикально новая книга. Тот, кто читает ее, переживает шок чужести, и первой реакцией на прочитанное будет отчуждение и отвергание. За несколько десятков лет те же профессиональные читатели изменили горизонт восприятия и принятие новизны «Белого кита», люди читали и обсуждали книгу, которая сделала им больно своей новизной, приучались ее принимать и толковать. За шестьдесят лет, благодаря этой работе, «Моби Дик» стал шедевром.
Профессиональный читатель имеет некую «эстетическую предвзятость»: он в первую очередь оценивает произведения по форме и выстраивает критерии оценки сквозь призму модификации этой формы в истории литературы. Поэтому критики и литературоведы определяют хорошую книгу через « как она написана», а уже потом — через « о чем она написана». У профессионального читателя более широкий литературный контекст и именно с ним, с контекстом, он привык работать. Те, у кого нет тщательной филологической подготовки, оперируют другими категориями: прочитанное для них полезно, морально привлекательно, политически четко, этически убедительно, оно отвечает их опыту — реальному или воображаемому, оно просто интересно. Неэкспертного читателя сложнее испугать новым, он уже готов быть уязвимым перед книгой.
Удивительно красивую метафору предложил один из самых требовательных критиков своего времени Джордж Стайнер в программном эссе «Критик/Читатель» конца 1970-х. Он попросил представить, как литературный критик отдаляется от произведения, чтобы издали внимательно изучить прочитанное, не затрагивая текста и таким образом сохраняя лабораторную стерильность якобы объективной оценки. Он попросил также представить, как читатель бежит навстречу книге и падает в ее объятия: сливается с произведением и оценивает его как раз с позиции своей впечатлительности… Какая из двух картинок кажется более привлекательной? То-то же.
[related_material id="645125" type="1"]
Стайнер в той самой статье долго говорит о толковании сложнейших книг в мире, коим он всю жизнь занимался. А потом вдруг рассказывает так искренне растерянно, как когда-то отозвалась ему песенка Эдит Пиаф — зацепила и не отпускала. Чересчур громкая, чересчур китчевая, чересчур примитивная. И этот искренний отзыв на песенку был одним из сильнейших его эстетических переживаний. Метафору Стайнера хочется немного откорректировать: профессиональный читатель будто делает шаг от произведения, но надеется, что произведение проследует за ним. Ведь критику с большим усилием дается то, что обычный грамотный читатель делает запросто, — поддаться соблазну.
Может, вы замечали в антиутопиях этот штамп? Герой находит книгу, которая меняет его мировоззрение. Мир когда-то изменился, книги запрещены-неинтересны-непонятны, но доступна одна книга, которую читает и перечитывает протагонист, он благодаря ей меняется и пробует изменить этот мир. В «Прекрасном новом мире» Олдоса Хаксли (есть более интересный перевод Сергея Маренко, есть более доступный Виктора Морозова) герой, воспитанный так, чтобы не задействовать весь эмоциональный спектр, учится анализировать и выказывать свои чувства на драмах Шекспира. В «451 градусах по Фаренгейту» Рэя Брэдбери (есть в переводе Евгения Крижевича), открыв для себя мир запрещенных книг, герой учит наизусть Экклезиаст. Героиня «Рассказа служанки» Маргарет Этвуд (в переводе Елены Оксенич) сама пишет такую книгу, которая изменит ее реальность и втайне может листать глянцевые журналы. Совсем неслучаен этот штамп.
Есть такое определение, его придерживается литература со времен «новой критики» — приблизительно с 1950-х годов: хорошая книга — это оригинальная (не новая, а самобытная) история, рассказанная адекватным ей способом. Скажите, как же это просто! Стало сложно, если дефиницию начать разбирать на элементы. Что такое «оригинальная»? Что такое «история»? Что значит «адекватный способ»? Что значит «рассказанная? » Думаю, главный вопрос здесь — все-таки о слове «рассказанная». Сейчас в нашем способе читать и оценивать книгу важна сама история, но чуть больше — то, кто нам ее рассказывает.
[see_also ids="648037"]
«Никогда не доверяйте тому, кто рассказывает вам красивые истории, пока не узнаете, зачем он это делает». Если мы уже зашли в антиутопию, охотно процитирую главного героя из «Мальчика и его собаки после конца мира» Чарли Флетчера. Перед нами постапокалиптическая реальность, о которой нам рассказывает Гриз, но адресует он рассказ старой фотографии, на которой изображен мальчик с собачкой на пляже. Фото он нашел в библиотеке заброшенного дома в тайнике под бильярдным столом, вокруг была куча книг, но герой читать не умеет, давно уже никто не умеет. Сюжет в романе завязывается, когда у Гриза чужаки похищают собаку, а собаки в этом мире редкость, потому что давно одичали и превратились в волков. Подросток должен вернуть любимца. Так вот, на момент начала романа собаки из названия произведения просто нет: одну похитили, а та, что на фото, давно умерла. Мальчика тоже нет: тот, что на фото, давно умер, тот, что нам рассказывает свою историю, окажется не мальчиком. Есть лишь бильярдный стол, чтобы не забывать, что с нами в этой книге играют. И есть предупреждение никогда не верить рассказчикам. Смешно: они там, в том мире после конца света, потеряли способность читать и теперь, неверное, толкуют знаки, а мы сознаем эту способность и все равно неправильно толкуем знаки. Д. Г. Лоуренс, один из самых вдумчивых читателей ХХ века, тоже о таком предупреждал: «Не стоит верить рассказчику, верьте рассказу».
Мне кажется, что наше иногда очень болезненное желание дать какому-то произведению какую-то оценку — это заявление о доверии. Дескать, я доверяю тому, кто мне рассказал эти истории, звездочки на три, не больше. С другой стороны, и вы мне, тому, кто эту книжку оценивает, доверяете на те самые три звездочки. Читательские эстетические переживания нам не даются просто так, мы их активно ищем. И предпочитаем, чтобы этот поиск имел благодарных свидетелей.
[votes id="2918"]